Не сдаваться: Специальная тренировка

Специальная тренировка

Я родился в 1922 году в короде Кайнан, префектура Вакаяма. Когда я учился в Кайнанской средней школе, я был без ума от японского фехтования кендо. Хотя я и не показывал выдающихся результатов на моих занятиях, мне нравилось ходить в школу, потому что, когда уроки заканчивались, я мог пойти в зал для занятий кендо и упражняться со своим бамбуковым мечем до изнеможения.
Моим фирменным приемом была атака корпуса в прыжке и атака корпуса сбоку.

Мой учитель, Эйзабуро Сасаки, был шестым в рейтинге мастеров кендо того времени, и он тщательно обучал меня этим двум приемам. Сасаки был невысоким человеком, но славился как лучший мастер кендо всей префектуры Вакияма. У меня у самого тогда был рост всего сто шестьдесят пять сантиметров, самый маленький в классе, из чего очевидно следовало, что все, с кем я дрался, целили мне в маску. И в тот самы момент, когда противник, занеся меч над моей головой, начинал опускать его мне на лоб, я уворачивался и наносил колющий удар в грудь. Обучение меня этому приему стоило Сасаки многих синяков.
В классе был всего один мальчик, которого я не мог победить. Его звали Каору Кобаи. Позже он поступил в университет Васэда и теперь занимает седьмое место в рейтинге фехтовальщиков, но тогда он был таким же новичком, как и я. Невозможность победить его жгла меня. Всего раз, думал я, хотя бы раз победить его, прежде чем мы закончим школу.
Скоро мы оказались в пятом и последнем классе школы, и последняя серия тренировок кендо подходила к концу. Однажды я отозвал Кобаи в сторону и сказал «Слушай, я не могу окончить школу не победив тебя хоть раз. Дай мне еще один шанс! Пожалуйста!»
Он согласился дать мне столько попыток, сколько я пожелаю, и мы снова надели наше защитное снаряжение. Когда мы встали друг напротив друга, остальные собрались вокруг, чтобы посмотреть на схватку. Я говорил себе снова и снова, что я не должен проиграть, просто не могу проиграть, и, когда он начал атаку моей головы, как я и полагал, я поднырнул вперед и вправо. Нагрудная пластина Кобаи звякнула, а острие моего меча подсказало мне, что я попал в цель.
Потом Кобаи небрежно сказал мне «Это был сильный выпад, Онода», и тут я, гордившийся только своей техникой, понял, что я даже не начал понимать дух кендо. Я покраснел до корней волос.
То был год 1939. Весной я пошел на работу в местную торговую компанию под названием Таджима Йоко, специализирующуюся на лакированных изделиях. Я пошел на эту работу понимая, что меня пошлют в филиал компании в Ханкоу, ныне Ухань в центальном Китае. Мне было семнадцать и я не хотел больше жить за счет родителей. Я считал, что пришло время становиться самостоятельным. Китай такой большой, так что в нем найдется масса возможностей. Я буду упорно работать. Стану богатым. Ханкоу хорошо подходил для начала потому мой старший брат Тадао, старший лейтенант в армии, расквартировывался там, и он помог бы мне.
Я был пятым из семи детей, пяти мальчиков и двух девочек. Самый старший из братьев Тоширо, прошел через сложную Первую Высшую Школу в Токио и Медицинское отделение Токийского Имперского Университета. Теперь он был офицером медицинской службы в армии, расположенной около границы между Кореей и Маньчжоу-го. Следующий по старшинству был брат Тадао, а после него Чи, моя старшая сестра. Еще был третий брат по имени Йошио, но он умер в детстве. Двумя годами младше меня был пятый сын, Шигео, который учился на четвертом году средней школы. Наконец, самой маленькой была моя сестра Кейко, которой тогда было всего десять лет.

Я приехал в Ханкоу в середине Апреля и в тот же день пошел на встречу со своим братов в офицерские казармы. Я не предупредил его о своем приезде, и он был ошеломлен. Придя в себя, он спросил – «Что происходит? Что ты тут делаешь?»
Я объяснил. Он сразу же дал понять, что я не должен рассчитывать, что он станет за мной присматривать.
«Ты понимаешь, что в Китае тебя могут убить?» - спросил он.
Я подтянулся и ответил, довольно громко «Если человек не котов на некоторый риск, он ничего не достигнет!» Мой брат уставился на меня с явным недоверием.
Потом у него была возможность еще раз ошеломленно уставиться на меня. Я покинул Японию с единственным чемоданом, и мне казалось, что первой вещью, которую мне следовало сделать была покупка одежды. Я решил попросить брата купить мне костюм, и он неожиданно согласился. Я немедленно выбрал очень хорошую английскую шерстяную ткань и попросил портного сшить костюм по Лондонской моде. Когда мой брат получил счет, его глаза чуть не вылезли наружу. Он не думал, что семнадцатилетний подросток может хотя бы помыслить о трате таких денег.
Отделение Таджима Йоко в Ханкоу находилось на загруженной улице в центре. Торговый зал был на первом этаже, канцелярские помещения на втором, а на третьем – жилые комнаты, в которых спали четыре наших сотрудника, включая главу отделения. Глава отделения опасался, что я был еще слишком молод, чтобы меня принимали всерьез, поэтому для поднятия моего статуса он купил мне Студебеккер 1936-го года. Когда я уселся в это замечательное транспортное средство, я подумал, что я стал величайшим бизнесменом в мире.
Год спустя я обнаружил танцевальный клуб в здании Французской Концессии, и с тех пор танцевал в нем по полночи почти каждый вечер. Я обожал танцевать. Иногда, танцуя, мне казалось трудным поверить, что всего год назад я получал удары и размахивал бамбуковым мечом в зале для кендо.
Танцевальный клуб был определенно очень хорош, и мне стоило больших денег ходить в него так часто, как ходил я. Тогда я решился попросить моего брата взять на себя оплату половины моих ежемесячных расходов – и по какой-то причине он согласился. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что, хотя мне и нужны были деньги, еще больше я нуждался во внимании со стороны брата. Моё воспитание было очень строгим и я жаждал заботы и снисхождения.
Однажды вечером, когда я был на танцах, в зал неожиданно пришел брат, в военной форме. Хотья я и был несколько смущен, я смог перехватить инициативу, предложив ему найти себе партнершу и присоединиться к веселью. Он зыркнул на меня как демон, но сказал только «Как я могу танцевать в такой одежде?». К счастью, он не сделал никаких попыток перекрыть мне финансирование.
Хотя я пил совсем немного, ежедневно я выкуривал около двадцати сигарет, а играя в маджонг ночь напролет – случалось и такое – выкуривал по пятьдесят и больше. Меня ничто не связывало с другими японцами в Ханкоу, так что очень скоро я прилично заговорил по-китайски. Мои соотечественники говорили, будто я учу китайский только чтобы проводить время с китайскими девушками. Это было не совсем неправда, но я всё равно очень конфузился рядом с девушками, так что тут от моего китайского языка было мало проку.
В январе 1941, когда моего брата перевели в Военно-административную школу в Токио, я остался сам по себе. Чтобы укрепить свою уверенность в себе я работал еще усерднее – и танцевал еще усерднее в зале. Я знал, что мне оставалось всего два года до призыва. В ханкоу я подрос на два или три дюйма, и, поскольку у меня не было никаких заболеваний, я был уверен, что попаду в группу «А» года придет время. Я постарался выжать максимум возможного из оставшихся двух лет, поскольку осознавал, что это все молодые годы, которые мне оставались. Я решил сделать всё что мог на работе и, в то же время, получить максимум удовольствия из роскошного танцевального зала.
Если мне повезет, думал я, война может успеть закончиться, тогда я смогу заработать много денег в бизнесе. Я мечтал о владении собственной компанией в Китае и в некотом роде считал свои танцевальные вечера инвестициями в будущее, хотя и получал заметную долю средств от брата.
Восьмого декабря того года, началась война между Японией и Соединенными Штатами. После этого танцевальный зал, как и почти всё остальное, должно было закрываться восьмого числа каждого месяца как «вклад в Азиатские военные усилия». Японские газеты в Ханкоу начали называть частых посетителей Французской Концессии «паразитами Азии», а те, кто задерживались в концессии допоздна, подвергались риску быть схваченными японской военной полицией.
Оказавшись в значительной мере оторванным от своего основного развлечения, я решил научиться петь и начал брать уроки. Некоторые ребята из группы, игравшей в танцевальном зале раньше предлагали мне брать у них днем уроки музыки, но я не считал свои пальцы достаточно ловкими, чтобы играть на трубе либо кларнете. Пение казалось мне верным решением. Я упражнялся в основном в блюзе и танго, иногда проводя целые ночи, слушая записи на электрической Виктроле, которую я установил у себя в комнате.

В один майский день 1942 года я был вызван на армейский медосмотр, который сразу прошел. Тем же вечером я телеграфировал моей семье в Вакияму "Класс А банзай". Вскоре меня известили, что я буду направлен в шестьдесят четвертый пехотный полк в Вакаяме.
Считая, что я должен привести себя в максимально возможную физическую форму, в августе я ушел с работы в Таджима Йоко и вернулся в Вакияму. Вернувшись домой, я целыми днями плавал в океане и целыми вечерами занимался кендо в спортзале в местном полицейском управлении. Я не практиковался уже довольно долго, но у меня уже был второй дан, когда я выпускался из школы, и господин Сасаки, мой учитель, предложил мне попытаться достичь более высокого рейтинга, который, как он считал, я достиг в армии. Не занимавшись так долго, я немного волновался на экзамене на третий дан, но успешно прошел его. Даже после этого я продолжал заниматься ежедневно в спорзале, пока меня не призвали.
Когда я пошел в армию, я обещал своей матери, что я вернусь рядовым первого класса. Хотя у меня был курс начальной военной подготовки в школе и был способен сдать вступительные экзамены в офицерскую школу, я не считал, что я создан быть офицером, не хотел носить форму, отличную от других, стоять перед строем и выкрикивать команды. Две звезды рядового первого класса вполне устроили бы меня. По крайней мере, так я думал тогда.
Спустя десять дней меня призвали и я был назначен во Двести Восемнадцатый Пехотный, вместе с другими призывниками из моего района. Потом было празднование нашего отправления, и мы уехали. Мы не имели ни малейшего представления, куда нас отправляют, но сопровождающий нас офицер обронил, что это должен быть Наньчан.. Мне верилось в это с большим трудом, потому что именно в Наньчане находился сейчас Тадао. Все мои опасения развеялись, когда я узнал, что встречу своего щедрого брата.
Когда, вскоре после начала нового года мы прибыли в Наньчан, там было так холодно, что рис в моей коробке для обеда замерз. Когда мы сошли с поезда, меня всего стало трясти от холода.
Офицеры с базы пришли встретить нас, и мы маршировали за ними четырьмя шеренгами. Краем глаза я пытался найти Тадао, и наконец заметил его стоящего поодаль от других офицеров, одетого в плащ поверх кителя. Когда мы проходили мимо, я бросил короткий взгляд на него. Он увидел меня. По выражению его лица было ясно, что что он был удивлен даже больше, чем был удивлен в Ханкоу. Позже он сказал мне, что его второй мыслью было "Это влетит мне в копеечку".
Наш командир отделения мог отвесить хорошую оплеуху, когда бывал зол, но большую часть времени он он был в хорошем настроении. Однажды он вызвал меня к себе однажды и сказал, что выбрал меня в своё отделение потому, что уверен, что из меня получится хороший солдат.
Наш полк имел репутацию хороших ходоков, и нм постоянно приказывали маршировать по три с половиной мили в час. Иногда приходилось ходить и по пять, но когда такое происходило, большинство рекрутов были возмущены. К счастью, мои тренировки в кендо подготовили меня к такому, и я ни единого раза я не нарушал строй.
Я продолжал расти; теперь во мне было пять футов четыре дюймов . Когда я занялся физподготовкой после базовых тренировок, мой вес достиг 132 фунтов , что в два раза превышало максимальный вес рюкзака, который мы должны были носить. Я считал, что мой вес как раз подходящий – те, чей вес не превосходил по крайней мере вдвое вес рюкзака, не могли нести его в длинных переходах, а тем, кто весил намного больше, приходилось нести дополнительную нагрузку.
Впервые я попал в настоящую перестрелку сразу после окончания начальной подготовки. Это было в местечке, звавшемся Ан-и, расположенном между Наньчанем и Чу-чангом, а мы получили приказ зачистить группу вражеских партизан, причиняющих беспокойство в этом районе. Наш батальон вырабатывал план, как захватить главаря партизан живым. Но во время операции я поранил правую ногу и должен был лежать несколько дней, что было особенно неприятно, так как помешало мне стать экзамены в офицерскую школу.
Я должен признаться, что, хотя говорил раньше, что не хотел звания выше рядового первого класса, когда я попал в действующую армию, мои намериня изменились очень быстро. Первой причиной было желание сделать что-то, что бы понравилось моему командиру отделения. Другой причиной была такая мысль: раз уж я иду на войну, я могу к тому же пойти в сияющей офицерской форме. Мундир рядового первого класса был уже не столь притягателен.
Я был расстроен из-за пропущенного экзамена, и, думаю, выглядел весьма угромо на следующий день, когда решил пойти навестить брата. Когда я рассказал ему о моей проблеме, брат приказал мне подождать его, сразу же вскочил на свою лошадь и уехал, чтобы встретиться с командиром моего подразделения. Когда командир узнал, что я был братом Тадао, он согласился устроить для меня специальный экзамен. Я прошел его, и первого августа был переведен в офицерскую подготовительную группу.
Здесь нас поделили на две группы: некоторых отправили на более продвинутый курс офицерской подготовки, другие остались младшими офицерами. К счастью, я оказался в первой группе. Поскольку командир полка был заинтересован в хорошей подготовке своих офицеров, он приказал, чтобы двенадцать успешно сдавших экзамен кандидатов, включая меня, получили специальную подготовку у лейтенанта Цуненори Оно, полкового знаменосца.
Вместо того, чтобы вернуться в свою роту, я остался в подготовительном отряде и прошел двухнедельный курс подготовки сначала как пулеметчика, потом – верховой езды. Затем был еще недельный курс артиллерийской подготовки, и в конце концов я вернулся в свою роту всего на одну ночь. В то же время моего брата перевели из Наньчаня в новую дивизию, формируемую в Корее.
Как правило, кандидатов в офицеры из Китая посылали в Школу для офицеров запаса в Нанкине, но в этом году их стали отправлять обратно в Японию. Мою группу приписали к школе в Куруме, порту на острове Кюсю, куда мы прибыли 13 января 1944 года.
"Дьявольский Куруме", как его называли студенты, был очень суровым тренировочный лагерь, а капитан Шиджео Шигетоми старший офицер в моем классе был самым суровым офицером. Его девизом было "Лучше истекать потом на плацу, чем истекать кровью на поле боя", и он без устали тренировал пятьдесят своих солдат in suicide attack maneouvers. Любимыми словами Шигетоми было "Ты тупой" и "Ты всё делаешь наоборот". Обычно эти фразы процеживались им перед тем, как отвесить хорошую пощечину провинившемуся.
От капитана Шигетоми я узнал, что такое настоящая военная подготовка, и что такое быть солдатом. Еще он научил меня внутренней дисциплине. Он говорил, что солдаты постоянно валяют дурака, а потом приносят извинения, но такое поведение недопустимо для офицера. В нашей школе быть застигнутым врасплох неодетым и неподготовленным считалось худшим позором. Ни одно дело, каким бы обыденным оно ни казалось, не должно было делаться неряшливо. Капитан Шигетоми сделал из меня офицера, и именно моя офицерская гордость поддерживала меня все тридцать лет на Лубанге.
Пятого марта 1944 года, когда я был на маневрах, мне пришло сообщение, требующее вернуться на базу на своих двоих, чтобы встретить посетителя. Я бежал всю дорогу назад. Посетителем оказался Тадао. Когда он увидел меня, он спросил "Что с тобой случилось?"
"Почему?" – спросил я.
"Теперь ты выглядишь настоящим мужчиной"- был ответ.
Мой брат был назначен на временную должность в штаб дивизии в Корее и прехал на некоторое время в Пхеньян, но к первому марта должен был прибыть в Штаб Армии в Квантун. Он должен был сесть на самолет в Гакате через день-другой, но он нашел время, чтобы прийти увидеться со мной. Мы немного поговорили, а когда он уже собрался уходить, брат посмотрел мне прямо в глаза и сказал "Будь сильным! Уже скоро тебе понадобиться вся сила, что у тебя есть!".
Я твердо ответил "Не волнуйся. Я умру как мужчина".
"Хорошо" – сказал мой брат, -"не стоит специально лезть на рожон, чтобы погибнуть. Но лучше быть готовым умереть, если придет твой черед".
Я прогулялся вместе с Тадао до ворот части, и когда оставалось всего несколько шагов, он повернулся ко мне и тихо спросил: "У тебя когда-нибудь была женщина?".
Я просто улыбнулся ему, ничего не говоря. Наши глаза встретились, и он сказал искренне "Ну, тогда всё. Береги себя!".
Он повернулся и пошел прочь, а я собрал всю свою смелость, чтобы сказать "Дай мне пятьдесят йен, чтобы было на что вспомнить тебя".
Я думаю, он ожидал, что я попрошу денег, потому что он спокойно достал бумажник и стал перебирать купюры в нем. Проворчав, что у него нет мелких денег, он протянул мне банкноту в сто йен и сказал мне с ухмылкой: "Не думаю, что мне стоит требовать сдачи".
Я подумал, что ээто могло быть наше последнее прощание. Еще раз он сказал мне беречь себя и пошел прочь большими шагами, отбрасывая солнечные зайчики начищенными до блеска ботинками.

В августе я закончил офицерские курсы и стал младшим офицером. Я должен был оставаться в этом статусе еще четыре месяца, пока приказ о присвоения звания младшего лейтенанта не вступит в силу. Обычной процедурой была отправка младших офицеров в их прежние подразделения. Когда пришел мой черед, военная обстановка на Тихом Океане стала такой тяжелой, что половина личного состава, прибывшего из Китая, была перераспределена в подразделения Восточной Армии на Кюсю. Меня не включили в их число, так что я стал искать возможность вернуться в Китай. Я шутил с другими офицерами о том, как было бы здорово снова наесться чудесной китайской едой, когда меня неожиданно вызвали в штаб.
Пришло сообщение, в котором говорилось "Настоящим вы направляетесь в Тридцать Третий батальон Восточного сектора". Об этом подразделении я никогда не слышал, и спросил у офицера – "Чем занят этот батальон?"
"Я не могу вам сказать"
"Где он находится?"
"В месте под названием Футамата, на севере от Хамаматсу."
Это всё, что мне удалось узнать у него, но я был уверен, что меня направляют в некий отряд специального назначения.
После торжественной выпускной церемонии 13 августа некоторые из нас отправились попрощаться с капитаном Шигетоми, а он в последний раз пожелал нам быть хорошими офицерами. Он почти готов был расплакаться, когда похлопывал нас по плечам и желал удачи.

Когда я риехал в Футуяму 16 августа, мне сообщили, что обучение начнется только первого сентября, а пока у меня есть двухнедельный отпуск.
Я поехал в Токио, главным образом потому, что хотел получить портупею ротного офицера от моего старшего брата, который получил теперь звание майора и должен был носить портупею штаб-офицера. Моего брата перевели в Амейское Медицинское Управление в Токио, и он жил теперь в специальном районе Накано, который тогда был окраиной города. Он спросил у меня название подразделения, в которое я был назначен. Я сказал ему название батальона, добавив, что не имею понятия, что он из себя представляет.
Брат посмотрел на меня удивленно. "Вот что это такое" – сказал он, показав "рога" средним и указательным пальцами правой руки, а затем изобразил движение, как будто наливая воду в чайник. Я понял, что он соблюдает секретность, так как с нами была его жена. Я слегка кивнул в знак понимания.
Не то, чтобы я понял всё точно. Вытянутые пальцы означали в карате удар в глаза противника, а наливание чая означало подливание кому-то "добавки"- яда. Из этого я заключил, что я буду принимать участие в какой-то шпионской работе, только пока не понял, в какой именно. Новость о том, что я могу быть назначен на разведывательную работу не особенно удивила меня, ведь еще в Нань-чане лейтенант Оно однажды сказал мне "Нам не хватает людей для отрядов умиротворения. С твоим китайским языком, когда ты завершишь офицерскую подготовку, тебе должны дать работу в этой области."
"Отрядами умиротворения" в настоящее время назывались подразделения, действующие в тылу противника и разрушающие его оборону изнутри. В значительной мере эти отряды напоминали войска, называвшиеся американцами "отряды коммандо".
На следующий день брат дал мне свою портупею, и, совершив положенное поклонение Имперскому Дворцу, Храмам Ясукуни и Мейджи, я отправился в Вакияму увидиться с остальной семьей.

Тренировочный центр, в который я был направлен, официально назывался Отделением Футамата военной школы Накано, но на вывеске на воротах было сказано лишь "Армейский тренировочный батальон Накано". Лагерь представлял собой не более чем небольшую группу ветхих армейских бараков, расположенных не более чем в миле от железнодорожной станции Футамата. Школа была недалеко от места на реке Тенрю, которое ранее использовалось Третьим Инженерным корпусом из Нагои как тренировочная площадка для строительства мостов.

Моя группа стала первым курсом нашего отделения школы, и первого сентября состоялась церемония открытия. Наш командир подполковник Мамору Кумагава обратился к нашему курсу из 230 офицеров со следующей речью "Задача данного отделения школы - дать вам подготовку в области приемов ведения секретных операций. Поэтому настоящее название школы должно держаться в абсолютной тайне. Далее, вы сами должны отбросить всякие идеи о возможности получения воинских почестей".
Это сообщения не стало для меня шоком, потому что мой брат предупредил меня в Токио, но остальные смотрели друг на друга с изумлением и тревогой. Тревога только увеличилась, когда один из инструкторов, лейтенант Саваяма, встал и засыпал нас вопросами:
"Когда вы, джентльмены, прибыли в Футамату, какое впечателние произвела она на вас?" – спросил он. И, не ожидая ответа:
"Если бы здесь были расквартированы войска, сколько, по-вашему, батальонов было бы там?".
"Какая здесь основная промышленность?"
"Что это за город?"
"Сколько продовольствия, по-вашему, город мог бы обеспечить армейским частям?"
"Какова средняя ширина зданий в городе?"
Конечно, никто из нас не имел даже смутного представления о правильных ответах. Мы были ошеломлены!
А он продолжил – "Я пытаюсь показать вам, что значит слово "разведка". Чтобы сделать карты, нужные для планирования военных операций, нам нужна информация – разведывательная информация, - о самых разных местах. Моя задача – научить вас, как получать развединформацию, нужную для военных задач. Вы научитесь замечать всё вокруг вас и оценивать с точки зрения военной разведки."
Я предполагал что-то подобное, но не мог подавить ощущение, что угодил в змеиное гнездо. И я был такой не один.
Кто-то сказал "Я недостаточно умён для такого".
Другой простонал "Это что же, после офицерской школы я должен стать шпионом?"

В тот же вечер некоторые из них отправились к лейтенанту Саваяме, и их делегат сказал ему: "С того момента, как мы пришли в армию, мы думали, что однажды поведем свой взвод в бой. Именно ради этого мы тяжело работали в офицерской школе. И мы учились тому, как быть эффективным лидером в бою. Мы ничего не знаем о работе шпиона, и мы не уверены, что сможем научиться. Мы бы хотели вернуться в наши прошлые подразделения."
На следующее утро лейтенант Саваяма созвал нас и объявил: "Вы правы, тренировки здесь будут трудны, но само то, что вы понимаете это уже на основании того, что я сказал вчера, показывает, что у вас умные головы. А я обещаю напичкать их вам всем, что вам нужно знать, так что не волнуйтесь. И не приходите ко мне снова со своим нытьем!"
Я был рад уже тому, что меня назвали умным. Не могу сказать, что все мои опасения рассеялись, но я настроил себя выучить всё, что можно выучить в школе Футамата.

Определенно, она отличалась от офицерской школы. Военная субординация и форма соблюдались так же, но без чрезмерного акцентирования на уставе. Напротив, наши инструкторы вдалбливали нам, что в нашей новой роли в качестве курсантов-коммандос мы должны усвоить, что, до тех пор пока мы сохраняем боевой дух и решимость служить своей стране, устав не имеет большого значения. В то же самое время они напоминали нам, что все хитроумные умения, которым нас обучают, например, прослушка телефонных линий, должны использоваться только против противника и никогда ради нашей личной выгоды. Они настоятельно призывали нас выражать мнение о качестве обучения и выражать недовольство, если нам хотелось.
У нас было четыре часа занятий с утра и четыре днем. Занятия длились по два часа каждое с пятнадцатиминутным перерывами. Когда наступало время перерыва, все высыпались из окон во двор чтобы покурить. Нас было 230 человек, набившихся как сардины в маленькой казарме, и пятнадцатиминутного перерыва не хватило бы, чтобы все вышли и вернулись обратно положенным образом, через дверь. Если бы кто-нибудь в офицерской школе посмел выйти через окно, наказаний было бы быстрым и суровым. В Футамате это было обыденностью.
Классная комната была ужасно тесной. Мы не только сидели буквально плечом к плечу, но и сжаты как в тисках между передними и задними партами. Инструктор читал лекции с крохотной кафедры, время от времени протискиваясь в один из узких боковых проходов. Несмотря на стесненные обстоятельства, лекторы проявляли большой энтузиазм, даже рвение, донося до нас основы партизанских боевых действий.
В главной школе в Накано курс состоял поначалу из годичного языкового курса и годичного курса партизанской борьбы и идеологической подготовки. Когда военная ситуация усложнилась, языковую подготовку убрали совсем, а остальные курсы сократили до шести месяцев. Когда мы прибыли для обучения, шестимесячный курс был втиснут уже в три месяца. Темп занятий был труден и для преподавателей, и для курсантов.
Я начал понимать основные различия между открытым театром боевых действий и тайным. Наставления по ведению атаки в офицерской школе были уроками для открытых боевых действий, по сути своей достаточно простыми. Теперь же нас учили действиям в сложной обстановке, когда каждая имеющаяся частичка информации используется для того, чтобы сбить противника с толку. В целом, то, чему нас учили в Футамате, было полной противоположностью тому, чему нас учили до нее. Мы должны были усвоить совершенно новую концепцию войны.
А домашние работы были грандиозны! Почти каждую ночь мы должны были просить разрешения оставлять освещение после отбоя, а большая часть нас регулярно бодрствовала до полуночи. Даже так нам не хватало времени. В выходные мы рассаживались по окрестным гостиницах и делали свои задания. Я всегда оставался в одной из двух, Кадойя и Иватайя, а недавно очень заинтересовался, узнав, что Кадойя работает по сей день. Должно быть, для хозяев гостиниц эти толпы молодых офицеров, наводняющих их заведения каждое воскресенье, были ужасным беспокойством, особенно когда бывала нехватка продовольствия.

Рассказывая о Футамате, я не могу не вспомнить известную народную песню "Садо Океса". Лейтенант Саваяма приводил эту песню как модель всех секретных операций.
"Не существует"- говорил он, - "правильной версии песни "Садо Океса." В определенных рамках можете петь и танцевать как вам угодно. И все так и делают. В партизанской войне, которой мы вас обучаем, всё точно так же. Нет заданных правил. Вы действуете так, как считаете нужным в данное время и в данных обстоятельствах."

Наши тренировки в некотором смысле можно сравнить с тем, что обычно зовут "свободным обучением". Нам в значительной мере была предоставлена свобода действий. Нас побуждали думать за себя, принимать решения в условиях, когда нет никаких правил. В этом состояло еще одно отличие нашего обучения от офицерской школы. Там нас учили не думать, а вести наших солдат в бой, с решимостью умереть, если понадобиться. Единственной целью было атаковать врага и убить их столько, сколько можно, прежде чем убьют тебя.
Однако в Футамате мы узнали, что наша цель – остаться в живых и продолжать сражаться как партизаны как можно дольше, даже если такое поведение обычно считается позором. На вопрос, как нам остаться в живых - каждому из нас предоставлялось найти ответ самостоятельно.
Мне это понравилось. Такая подготовка и такой вид боевых действий мне особенно подходили.
В те времена если солдат, попадавший в плен, попадал назад в Японию, его судили военным трибуналом и часто приговаривали к смерти. Даже если приговор не приводился в исполнение, окружающие подвергали его остракизму, что он так или иначе оказывался мертвым. Солдаты должны отдавать свою жизнь ради своего долга, а не пресмыкаться в лагере для военнопленных.
"Наставления для солдат" генерала Хидеки Тоджо явным образом указывали: "Тот, кто не хочет обесчестить себя, должен быть сильным. Он всегда должен помнить о долге перед своей семьей и своей общиной. Он должен ревностно стремиться, чтобы они верили в него. Умри, но не соверши унизительного преступления."
А в Футамате нас учили, что сдаться в плен – приемлемо. Нам говорили, что, сдавшись в плен, мы можем сообщить противнику ложную информацию. Действительно, бывают моменты, когда нам бывает нужно преднамеренно дать захватить себя. Такая ситуация может возникнуть, например, тогда, когда нужно во что бы то ни стало напрямую связаться с кем-то, кто уже взят в плен. Вкратце, урок состоял в том, что цель оправдывает средства.
Нам объяснили, что в определенных обстоятельствах нас не будут винить в таких действиях. Напротив, нас наградят за надлежащее несение службы. Но только посвященные будут знать, что мы – "бойцы невидимого фронта", поэтому нам нужно как можно лучше научиться переносить насмешки и оскорбления непосвященных. Фактически никто не будет знать о нашей службе нашей стране, но это судьба всех, кто участвует в секретной работе. Это занятие – неблагодарное в обычном смысле слова.
Так к чему же должны стремиться те, кто участвует в такой работе? Военная школа в Накано отвечала на этот вопрос одной фразой "В секретной службе есть добродетельность".
И это правда, именно добродетельность особенно важна, когда человек должен обманывать не только своих врагов, но и друзей. С добродетельностью – я включаю в это слово честность, верность, преданность долгу и моральное чувство - можно выдержать любые трудности, и даже обратить сами трудности в победу. Этот урок наши инструкторы в Футамате не уставали вдалбливать в нас.
Один из них сказал нам: "Если вы искренни и чисты духом, люди ответят вам и будут сотрудничать с вами". Для меня это означало, что пока я останусь чистым внутри, всё, что мне придется предпринять в конечном счете пойдет на пользу моему отечеству и моим соотечественникам.
В то время мы уже знали об исследованиях ядерного оружия, проводящихся в Соединенных Штатах. Такие же исследования проводились и в Японии, но донесения свидетельствовали, что Америка, имея значительно большее богатство и значительно больше ученых, существенно опережала Японию. Хотя наши донесения не сильно отличались от слухов, мы знали, что однажды ядерное оружие будет использовано против Японии. В октябре 1944 года американские войска высадились на Лейте, а общая ситуация стала так плоха, что все всерьез заговорили о вторжении в наше отечество. Мы чувствовали, что каждая минута приближает нас к моменту, когда нас наконец отправят в бой. Но нас это не особенно нас беспокоило. Мы были уверены, что даже если враг высадиться в Японии, в конце концов Япония победит. Как и все наши соотечественники, мы считали Японию неуязвимой страной богов.