Жизнь в джунглях

Если бы армейскую форму делали из шёлка, жизнь казалась бы проще мне и Кодзуке. А так, наша одежда постоянно прела. В сезон дождей на Лубанге ливни порой лили по несколько дней кряду. Наша форма, которую мы носили постоянно, портилась быстрее от прения, чем от износа или разрывов.
Штаны прели сначала на коленях и заду, потом – низ штанин и промежность, и так до конца, пока не оставалась только тыльная сторона штанин. Китель начинал гнить на локтях, затем на спине. Спереди ткань обычно сохранялась лучше, чем в остальных местах.
Чтобы латать дыры, нам нужно было сделать иглу. Я раздобыл где-то кусок проволочной сетки, и мы сумели распрямить кусок проволоки, заострить один конец и проделать ушко в другом. В качестве ниток мы использовали волокна похожего на коноплю растения, которое росло в диком виде в джунглях. Мы делали стежки вдоль, поперёк и наискосок дырок, иногда делая по два слоя, как стёганое одеяло.
Первые три или четыре года, когда нам были нужны заплатки, мы отрезали куски холста от краёв наших палаток, но это не могло продолжаться бесконечно. Потом мы стали «реквизировать» всё что нам было нужно у островитян при первой возможности.
Это не беспокоило нашу совесть. Для партизан нормально пытаться добыть оружие, боеприпасы, еду, одежду и другие припасы у противника. Поскольку островитяне пособничали вражеским оперативным группам искать нас, мы считали и их врагами.
В первые годы, одежда, которую носили жители, состояла из домотканого конопляного холста и хлопковых шорт до колен, и ни то, ни другое для нас не годилось. У местных была толстая кожа, и для на открытой местности им не требовалось много одежды – в отличие от нас, которым приходилось всё время пробираться через чащу.
Особенно ценными «боевыми трофеями» для нас были вещи, которые, уходя, оставили американские солдаты. Островитяне тоже их оценили и держали в хижине и держали под охраной, но как-то нам удалось отогнать их ружейной стрельбой и удрать с добычей, в которой были фляги, палатки, ботинки, одеяла и т.п. Думаю, в 1951 или 1952 годы мы впервые добыли заводскую хлопковую одежду.
Японские кепи с солнцезащитными назатыльниками сносились примерно за год. У меня было офицерское кепи из шерсти и шёлка, но даже оно износилось за три года. С тех пор я должен был сам делать себе головной убор. Была боевая песня, которая начиналась словами «Даже если моя фуражка превратится в лёд». Мы поменяли её на «Даже если моя фуражка сгниёт».
Одежда, которая была на мне, когда вышел из джунглей, в была в основном сшита после смерти Кодзуки. Перед и спина моего кителя были сделаны из подкладки рабочей одежды местных жителей, а рукава – из моих штанов. Штаны в талии были маловаты для моих плеч, зато штанины были длиннее рук, так что лишнего материала хватило надставить плечи. Делая себе новые штаны, я всегда усиливал колени, используя остатки старых.
Нам часто приходилось переходить вброд ручьи, так что, чтобы не мочить каждый раз свою одежду, мы делали штанины лишь чуть ниже колен, вроде бриджей. Застёгивали штаны мы на молнии, которые попались нам среди других трофеев. Когда мы двигались, мы расстёгивали молнии для вентиляции, а застёгивали только на время сна.
Спали мы, разумеется, в одежде, так что если бы мы делали нагрудные карманы слишком высоко, они бы давили на грудь и мешали спать. Так что мы пришивали их ниже, чем они обычно пришиваются на рубашках. И на них тоже были молнии. Поскольку мы часть прятались под ветвями деревьев, которые тёрли нам плечи, мы также усиливали и плечи наших кителей.
Ботинки, бывшие на мне, когда я вышел к людям, были сделаны из ботиночной кожи от верха старых ботинок и резиновых подошв от кроссовок островитян. Я сшил их толстой нейлоновой рыболовной леской. А поначалу я часто носил соломенные сандалии.
Около 1965 года синтетические ткани впервые появились на Лубанге и я с благодарностью «принял в дар» несколько предметов одежды из синтетики. Еще мы порадовались появлению винилового плёнки, которой было удобно укрываться от дождя и оборачивать винтовки.
«Должно быть, они изобрели всё это специально для нас» - шутил Кодзука.
Нашей основной едой были бананы. Мы срезали гроздья прямо на черене, резали бананы вместе с кожурой на колечки толщиной чуть меньше сантиметра и тщательно промывали их в воде. Таким образом зелёные бананы теряли большую часть горечи. Потом мы варили бананы и сушёное мясо в кокосовом молоке. Готовыми они напоминали переваренный сладкий картофель. Не очень вкусно, но ели мы в основном их.
Крысы, которые на Лубанге были длиной около двадцати сантиметров, не считая хвост, ели только мякоть бананов, но мы с Кодзукой не могли себе позволить выбрасывать шкурки. Перед обедом мы всегда говорили «Давай есть наш корм».
Вторым по важности после бананов источником пищи были коровы, которых отпускали на вольный выпас. В 1945 году на острове было примерно две тысячи коров, но это число постепенно уменьшалось, пока наконец не стало трудно находить жирненькую. Даже так, трёх коров в ход хватало, чтобы обеспечить мясом одного человека.
Когда мы не могли найти коров, мы охотились на водяных буйволов и лошадей. Хотя водяные буйволы больше коров и дают много мяса, на вкус оно не очень приятно. А конина, хоть и нежна, имеет сильный запах и не так вкусна, как говядина.
Легче всего находить коров в сезон дождей. Когда жители Лубанга убирали свой рис, они оставляли двадцать-тридцать сантиметров стеблей для коров. Когда стебли заканчивались, коров отпускали пастись к подножиям гор на траве, которая лучше всего росла в сезон дождей. Постепенно коровы забредали в лес всё глубже и глубже, как будто говоря «Вот и мы. Подстрели нас.»
Обычно они паслись стадами примерно по пятьдесят голов. Мы выбирали одну и стреляли с расстояния около восьмидесяти метров, целясь таким образом, чтобы пуля входила пониже хребта прямо в сердце. Самым удобным временем был вечер, когда жители возвращались домой с полей. Было уже почти темно, и если шёл дождь, он приглушал звук выстрела, так что крестьяне его не слышали.
Если мы попадали в корову, остальные убегали прочь, напуганные выстрелом. Обычно, когда мы приближались, раненая корова была еще достаточно живой, чтобы шевелить ногами. Тогда мы брали камень, и били со всей силы корову по лбу. Потом добивали ударом штыка в сердце. Затем оттаскивали её за ноги в неприметное место под деревьями, перерезали аорту, чтобы спустить кровь.
Обычно корова падала на бок, так что первым делом при разделывании мы отрезали переднюю и заднюю ноги на верхней стороне. Потом мы распарывали живот и сдирали шкуру до хребта. Отрезав большие куски мяса, мы переворачивали животное на другую сторону и повторяли операцию. В конце доставали сердце, печень, «сладкое мясо» и другие внутренности и складывали в мешок. Нам двоим требовалось около часа на разделывание одной коровы.
Если бы мы оставляли остатки, как они были, дожди и вороны быстро превратили бы их в скелет, но эти останки могли бы подсказать противнику наше расположение. Так что, разделав корову, мы оттаскивали тушу как можно дальше в горы. Разумеется, делали это мы ночью. Это было по-настоящему тяжёлой работой, потому что нам надо было тащить на себе еще и всё мясо.
Первые три дня ми ели свежее мясо жареным или варёным, два раза в день. Вероятно, из-за того, что мясо очень калорийно, когда я ел, моя температура повышалась так, что я чувствовал жар до самых пяток. Становилось трудно дышать на ходу, и невозможно залезть на дерево. Голова начинала немного кружиться.
Я заметил, что если пить вместо гарнира кокосовое молоко, температура возвращалась к норме быстрее.
На четвёртый день мы набивали полный котёл мяса и варили. Потом мы разогревали котёл каждые полтора- два дня, чтобы не дать ему протухнуть, и вкус держался еще неделю или десять дней. Пока мы ели варёное мясо, мы сушили остальное на будущее. Мы называли это сушеное мясо «копчёная говядина».
Чтобы сделать копчёную говядину, сначала мы делали большую рамку размером примерно со стол. Потом мы нанизывали мясо на длинные палочки, клали эти вертела на рамку и разводили под ней огонь. Мы делали это ночью и в глубине джунглей, так, чтобы островитяне не увидели огня или дыма. В первую ночь, мы поддерживали огонь всю ночь, чтобы на внешняя часть мяса немного подсохла, но само оно не ссыхалось. Затем, мы постепенно увеличивали огонь и готовили мясо примерно по два часа каждую ночь. За это время они хорошо просушивались. Печень и другие внутренности мы варили, а потом сушили.
Из одной коровы у нас получалось примерно 250 ломтей копчёной говядины. Если мы ели по одному ломтю в день, этого мяса нм хватало примерно на четыре месяца. Нам, однако, не всегда удавалось протянуть так долго, поскольку когда нам приходилось много переходить с места на место, скрываясь от поисковых групп, мы позволяли себе есть по два ломтя в день.
Мы не ели много риса, поскольку его хранение доставляло нам много хлопот. В октябре и ноябре, однако, когда островитяне собирали свой урожай риса, мы обычно реквизировали у них его часть. Обмолотив его, мы просеивали его, разделяя на шелуху, нешелушёный рис и полушелушёный рис. На Лубанге рос и клейкий, и рассыпчатый рис. Рассыпчатый рис сильно варьируется качеством. Мы делили рис на четыре категории, которые называли «рис», «ячменный рис», «просяной рис» и «кормовой рис». Кормовой рис был чёрным, а его зёрна были такими мелкими, что его трудно было принять за рис. Готовя рис, мы готовили суп из сушёного мяса, листьев папайи, баклажанами или бататом, с щепоткой соли и молотым перцем. Иногда мы готовили кашу-размазню из риса и сущёного мяса.
Мы называли соль «волшебным снадобьем». Когда нас было четверо, в год у нас уходило около двух килограммов в год. Время от времени кто-нибудь, кто был дежурным поваром, говорил «Сегодня холодно, так что я добавлю немного волшебного снадобья.» И добавлял совсем маленькую щепотку. Но даже это заметно улучшало вкус.
Поначалу у нас была только солончаковая соль, которую мы находили на южном берегу. Позже, когда мы остались вдвоём с Кодзукой, мы стали вести себя более агрессивно и стали вторгались на соляные поля местных жителей в Лооке и Тилике, но никогда не брали больше, чем нам требовалось на ближайшее будущее. В 1959 году мы раздобыли софе и разные консервы из домов жителей. Мы называли наши потайные рейды с целью захвата ценностей «выходами в свет».
За тридцать лет на Лубанге единственной вещью, которой у меня всегда было множество, была вода. Ручьи на острове были почти все так чисты, что можно было видеть дно. Единственной проблемой было то, что коровы и лошади могут пастись выше по течению и облегчаться в воду. Поэтому мы всегда кипятили воду, прежде чем пить, даже если она выглядела совершенно нормально.
В отсутствие докторов и лекарств нам приходилось очень внимательно следить за состоянием своего здоровья. Мы следили за колебаниями своего веса, измеряя обхват запястьев. Также, мы изучали свои экскременты на предмет признаков внутренних заболеваний.
Худее всего я был незадолго до ухода Акатсу. Я думаю, отчасти это объясняется тем, что тогда я был сильно истощён психически, но также и недостаточным питанием. В то время белые пятна на моих ногтях почти исчезли, за исключением крошечной полоски на большом пальце.
Я осматривал свой стул ежедневно чтобы узнать количество, консистенцию и размер кусков. Если куски были слишком большими, это значило, что мой живот работает неправильно. Если стул был слишком мягким, это значило, что мой кишечник всасывает недостаточно.
Если что-то шло не так, я должен был решить для себя, происходило ли это из-за погоды, из-за того ли, что съеденная еда была некачественной, или с моим организмом было что-то не так. Всякий раз, когда что-то шло не так, я вспоминал, что я ел до этого, и какая была погода, и не слишком ли я напрягался. Определив причину, я соответствующим образом менял свою диету и поведение.
Мы ели премерно одинаковое количество еды каждый день, но были небольшие изменения, просто потому, что одни бананы были сочными, а другие – сухими. К тому же, спелые бананы не всегда были под рукой, так что зачастую нам приходилось обходиться зелёными. Мы старались подстроить способ приготовления под качество еды, и судили о результате по нашим экскрементам. Я помню, как один раз мы решили не идти в определённое место, пока не похолодает, поскольку когда мы были там в последний раз, было жарко, а я страдал от диареи. В других местах мы не могли оставаться долго потому, что ветер слишком охлаждал нас по ночам. Когда это случалось, мы непременно страдали от несварения.
Если мы находились в слишком жарком месте, наша моча становилась жёлтой, а если мы переутомлялись, она становилась скорее красной, чем жёлтой. Это было сигналом чуть расслабиться.
Каждый раз, когда мы останавливались в каком-то месте на некоторое время, мы откапывали себе яму под отхожее место и оставляли кучу земли рядом, чтобы уходя яму засыпать. Глубина ямы зависела от того, как долго мы собирались оставаться на одном месте. Стоя лагерем мы прикрывали яму камнем, а уходя, засыпали землёй и застилали листьями. За восемнадцать лет, проведённые вместе с Кодзукой, мы провели немало времени, откапывая и засыпая выгребные ямы.
Туалетной бумаги у нас не было, так что мы использовали пальмовые листья. Однажды Симада нашёл где-то бумагу, но кода мы начали ею пользоваться, Кодзука сказал «Нам её хватит на два или три раза, а потом снова придётся пользоваться листьями. Так зачем беспокоиться».
Когда мы находили листовки, которые сбрасывал нам враг, мы сохраняли одну, а остальные оставляли лежать, ведь в них было написано одно и то же. Они давали слишком много дыма, так что мы не использовали их для разведения огня, и мы боялись использвовать их даже как носовые платки, поскольку кусочки использованной бумаги могли привести к нам врага.
Часто мы находили в горах рисунки или фотографии с обнажёнными женщинами. Их оставляли не поисковые группы, их специально оставляли местные жители. Думаю, они считали, мы не устоим перед соблазном взять их, но мы не смели даже прикоснуться к ним, боясь, что это может раскрыть наше нахождение.
К счастью, на Лубанге не было малярии. За свои тридцать лет на острове я лежал в постели с лихорадкой всего дважды. Кодзука дважды накалывал ступни шипами. Оба раза ноги у него опухали, но других болезней у нас не было.
Май – самый жаркий месяц на Лубанге. Днём термометр поднимался до 38 градусов, так что, даже находясь в темни, мы истекали потом. А если нужно было пройти полсотни шагов за дровами для костра, казалось, что находишься в парной.
В июне начинались ураганы, налетая внезапно почти каждый день. Потом в июле начинался настоящий сезон дождей. Иногда по два часа к ряду ливень бывал таким, что видеть можно было не дальше десяти метров. Такое продолжалось около двадцати дней, и иногда дождь сопровождался ветром почти ураганной силы.
В августе становилось всё больше и больше ясных дней, но воздух оставался горячим, как в бане. В сентябре ветра становилось меньше, но дождь лил как в июне. Так продолжалось еще дней двадцать. Потом начинались перерывы с ясными днём-двумя, еще на две или три недели, и наконец к середине октября сезон дождей заканчивался.
С того момента и до следующего апреля был сухой сезон. Поначалу небольшие дожди проходили раз или два в месяц, а потом дождя не бывало несколько месяцев. Самыми холодными месяцами были январь и февраль, но даже тогда температура днём поднималась до 30 градусов или около того. В самое комфортное время года температура была примерно как в жаркое лето в Токио. Только в этот сезон мы одевали майки под наши гимнастёрки.
В сухой сезон мы подыскивали на острове место, в котором можно будет провести следующий сезон дождей. Это место должно было удовлетворять нескольким условиям.
Во-первых, разумеется, место должно было быть вблизи от источника пищи. Это могла быть плантация бананов, или кокосовая роща, и еще лагерь должен быть поблизости от мест, где паслись коровы. В то же время, он должен был находиться в таком месте, куда не заходили островитяне.
Также, это должно быть место, огонь и дым из которого не должен был быть видимым из соседних деревень, и небольшой шум не должен быть слышимым. По возможности, место должно продуваться ветром. Предпочтительным местом была прохладная восточная сторона горы.
Найти подходящее по всем параметрам место было нелегко, и, когда мы его нашли, некоторое время мы присматривались к нему, прежде чем решили построить хижину и поселиться. Причина состояла в том, что сезон дождей очень непостоянен. В некоторые годы дождь лил весь май, в другие – июнь уже был в разгаре, а ни одной капли дождя еще не было. Если бы мы основали наш лагерь задолго до того, как начнутся дожди, была опасность, что местные нас обнаружат. Нам приходилось ждать, пока мы не были уверены, что они не будут больше ходить в горы.
Когда мы решали, что дожди уже начинаются, мы шли в выбранное для будущего лагеря место и проверяли, всё ли в порядке. Неподалёку мы делали лагерь и ждали, когда начнутся дожди, чтобы начать строить хижину как можно быстрее. Мы называли хижину бахаи, слово в тагалоге означавшее «дом».
Первым этапом в строительстве бахаи было выбрать большое дерево, к которому можно было прикрепить всю конструкцию. Выбрав дерево, мы срезали с него ветви, которые шли на каркас. Стропила крепились по кругу к стволу дерева и покрывались листьями кокосовой пальмы. Их мы связывали вдоль по двое и продевали между полосками расщеплённого бамбука или пальмовыми листьями. В конце всё связывали лианами.
Мы строили бахаи на площадке с небольшим уклоном. Верхняя её часть служила «спальней». В качестве кроватей мы использовали сначала три прямые ветви, потом покрывали их бамбуковыми циновками, а на циновки стелили перину из утиного пуха, которые мы реквизировали у местных.
Нижняя часть бахаи служила кухней. Наша печь состояла из нескольких плоских камней, из которых был сложен очаг, и шест над ним, на котором висел котелок. Рядом с очагом была защищенная зона, где мы могли хранить дрова и наши винтовки. Стены бахаи мы делали из пальмовых листьев таким же образом, как и крышу. Работая своими ножами боло, мы с Кодзукой могли построить хижину за семь-восемь часов.
Пока мы не начали строить в сезон дождей такие хижины, мы спали в палатках, но ветер часто задувал дождь внутрь, пока мы не оказывались промокшими насквозь и дрожащими от холода. Когда такое случалось, мы согревались, распевая армейские песни в полный голос. Это было безопасно, поскольку шум ветра и дождя заглушали любой производимый нами шум. Одна из песен, которые мы пели, начиналась словами
«Солдаты наступают в снегу
Шагают по льду..»
Иногда нам было так холодно, что эта песня казалась нам очень подходящей к случаю, даже на нашем бесснежном южном острове.
Бахаи было гораздо удобнее палатки, но к началу сухого сезона крыша сгнивала так сильно, что добрая часть дождя протекала внутрь.
В конце сезона дождей мы разбирали бахаи, и либо сжигали части, либо разбрасывали по лесу. Поскольку оставлять их лежать открыто было бы небезопасно, мы закрывали их землёй, ветками и упавшими деревьями. Сложенные кучей ветви обеспечивали достаточную маскировку, чтобы усыпить бдительность проходящих мимо местных жителей.
Пока был жив Симада, бывший сильным работником, мы строили хижину глубоко в джунглях. После его смерти мы обычно искали место ближе к опушке. Также мы упростили хижину, чтобы её можно было быстрее разобрать и спрятать. На самом деле, подходящих мест, удовлетворявших главному нашему условию – быть рядом с банановой плантацией, так что за тридцать лет на острове мы использовали эти несколько мест каждое по три-четыре раза.
В сухой сезон мы спали под навесом или на открытом месте. Когда мы спали под открытым небом, мы находили место с уклоном примерно в десять градусов, и спали с Кодзукой бок о бок. Чтобы не соскальзывать вниз по склону, мы подкладывали себе под ноги наши вещи или бревно. Наши винтовки всегда были рядом. Мы снимали обувь, но за все тридцать лет, я ни разу не снимал на ночь штаны. Я всегда держал на поясе маленький мешочек с пятью патронами.
В первое время, ночью мы укрывались тентом или одеждой. Потом стали использовать высушенные коровьи шкуры. Некоторое время у нас было нечто вроде лоскутного одеяла, сшитого из кусков резины, плававших в море у южного берега. Если ночью начинался дождь, мы просто мокли. Идти было некуда. Когда такое случалось, мы мёрзли, и на следующий день суставы ног у меня болели. Если мой живот ночью мёрз, у меня часто случался понос.
На горе Змеи была большая пещера, а островитяне построили множество домиков в горах поблизости от их полей, но мы никогда не использовали их как укрытия от дождя, так как велика была вероятность, что нас найдут.
Причина, по которой мы спали всегда на наклонной поверхности состояла в том, что, если нас что-то внезапно будило, мы могли оглядеться по сторонам, не двигаясь. За все тридцать дет на Лубанге я ни разу не спал крепко всю ночь. Когда мы спали на улице, я часто переворачивался, чтобы не давать конечностям затекать.
Я вёл нечто вроде календаря, который за тридцать лет отклонился от настоящего всего на шесть дней. Календарь основывался в основном на памяти, и количестве оставшейся еды, и иногда я сверялся по луне. Например, если у меня было десять кокосов в первый день месяца, и использовали мы по штуке в день, значит, день, когда кокосы закончились будет десятым числом. После этих вычислений я обычно наблюдал за луной, чтобы проверить, правильного ли она размера для соответствующего дня месяца.
Когда поисковые группы нас искали и нам приходилось перемещаться каждый день, мы часто теряли счёт дней. Когда такое случалось, мы начинали сверяться с луной и пытаться вместе с Кодзукой вспомнить, сколько дней прошло от какой-нибудь известной даты.
Луна была нашим другом еще по одной причине – мы часто совершали переходы между стоянками по ночам. Кодзука часто говорил «Луна ведь ни на чьей стороне, верно? Надеюсь, местные думают так же».
Регулярные стрижки были ещё одним способом следить за временем. Кодзука однажды рассказал, что у него дома было принято праздновать двадцать восьмой день каждого месяца, посвященный местному буддистскому божеству. Он рассказал, что они всегда ели особое блюдо из лапши в этот день. Он напомнил мне, что когда я был ребенком, брадобреи всегда выставляли к концу года вывески с напоминанием родителям постричь детей к 28-му декабря, чтобы избежать предновогоднего ажиотажа. Я предложил Кодзуке, что мы почтим традиции его городка, если станем стричь волосы на двадцать восьмой день каждого месяца, и так мы и сделали. Мне это казалось очень правильным, потому что в дни, когда мы стригли друг другу волосы, мы ненадолго снова становились детьми. Впоследствии, мы часто определяли текущую дату, считая дни с нашей последней стрижки. Так запоминать было легко.
Особенно тщательно мы стриглись в последний раз перед новым годом, так как это хорошо помогало психологически - начать новый год со свежей головой.
В канун новый год мы делали свою вариант «красного риса», т.е. риса, приготовленного с красной чечевицей. Это блюдо в Японии подают по праздникам. У нас не было красной чечевицы, но на Лубанге росла какая-то разновидность фасоли, и мы использовали её. В новый год мы также делали особый суп из мяса и листьев папайи, приправленный цитроном. Мы хотели заменить таким образом суп «озони» из мяса и овощей, который в Японии всегда подают в Новый Год.
Утром в первый день нового года мы делали поклон в направлении дворца императора, который, как мы считали, был от нас между севером и северо-востоком. Потом мы формально желали друг другу хорошего нового года, обновляли клятву быть хорошими солдатами, и приступали к своему пиру из «красного риса» и озони.
Ещё мы отмечали наши дни рождения, и я помню один или два празднования, которые я отмечал, даря себе свежесшитые кепи.
Каждое утро я чистил зубы волокнами пальм. Умыв лицо, я чистил кожу кельпом. Когда я мылся, обычно я заодно стирал нижнее бельё и гимнастёрку. Я клал в котелок золу и заливал водой. Когда муть оседала, я переливал воду в другой котелок и стирал в ней одежду. Мы внимательно следили, чтобы вывешенная на просушку одежда висела в неприметном месте.
На острове было несколько чистых речек, но за все тридцать лет я мылся целиком только в тех случаях, когда после разделывания коровы мы все были в крови и слизи. В горах не бывает так, чтобы в долине была только река и ничего больше. Долины означают дороги. За исключением самых узких ущелий глубоко в горах, мы боялись раздеваться догола, даже ночью. Днем мы мыли верхнюю половину тела, поливая друг друга водой. Вечером каждый мыл нижнюю часть тела перед заходом солнца. Я бы никогда не делал чего-либо столь же опасного, как раздеваться полностью.
Мы заботились о нашем оружии и боеприпасах так же хорошо, как о самих себе. Мы смазывали винтовки пальмовым маслом чтобы уберечь от ржавчины, и тщательно чистили при каждом удобном случае.
В холодную погоду пальмовое масло застывало. Тогда мы просто чистили винтовки и оставляли смазку на потом. Когда они промокали, их нужно было полностью разбирать и чистить деталь за деталью. Если времени на это не было, мы смазывали их снаружи, и оставляли полную чистку до лучшего момента. От постоянного воздействия воды приклады начинали гнить, так что иногда мы вынимали патроны из винтовок и вешали их над костром для просушки.
Со временем ложи, приклады и лямки впитали так много пальмового масла, что крысы стали привлекать крыс, особенно лямки, так что когда мы останавливались в местах где было много крыс, нам приходилось вешать винтовки подальше от лиан.
Еще больше неприятностей, чем крысы, доставляли муравьи. Не будет большим преувеличением сказать, что вся горная часть лубанга представляла собой один огромный муравейник. Там жило огромное количество их разновидностей. Некоторые из них любили сырые места, другие отлично чувствовали себя только там, где земля была практически прожарена. Некоторые делали гнёзда из листьев. Но больще всего неприятностей доставляла нам разновидность муравьёв, которые носили кусочки грязи. Эта разновидность, наиболее многочисленная из всех, всё время заползала внутрь наших винтовок и оставляла там свою грязь. Мне было достаточно ненадолго поставить винтовку на мой рюкзак, как тут же поток муравьёв устремлялся к прикладу, и часть из них заползала в ствол и оставляла кусочки грязи в движущихся деталях. Совсем небольшого загрязнения достаточно, чтобы ружьё заело. Когда появлялись муравьи, мы вешали наши ружья на ветки деревьев. Обычно было достаточно ветрено, чтобы не позволять муравьям залезать высоко на деревья.
Муравьи вредили нам и физически. На острове было по крайней мере пять разновидностей, имевших жала наподобие пчелиных. Они нападали на незакрытые мягкие части тела, и, если у тебя не было иммунитета, место укуса мгновенно опухало. Однажды муравей ужалил меня в ушной канал, и ухо так распухло, что я не мог слышать этим ухом целую неделю. Рана некоторое время кровоточила, а меня лихорадило.
Касаясь жал, на острове жило множество пчёл и ос. Рои, похожие на огромные маскировочные сети, летали в лесистой части острова у подножья гор. Я видел рои в тридцать метров шириной и сотню длиной, окружённые «дозорными» со всех сторон. Если мы встречались с таким роем, всё, что можно было сделать – прятаться в лесу, а если мы не успевали это сделать, всё, что оставалось – накрыть головы тентом или одеждой, и лежать неподвижно на земле. Если бы мы хоть чуть пошевелились, они бы напали на нас. Так что мы лежали, стараясь дышать как можно тише, пока рой не улетал.
Также меня несколько раз кусали многоножки. Если они кусали человека в руку, у него распухало всё тело на некоторое время, и даже когда опухание спадало, укус заживал очень долго. Меня кусала многоножка в правую кисть в январе 1974 года, и сейчас, когда я пишу эти строки несколько месяцев спустя, укус ещё не зажил.
Под палой листвой попадались скорпионы. Когда мы спали под открытым небом, мы всегда очищали вокруг себя площадку около трёх метров в поперечнике, но даже поле этого несколько раз, проснувшись, я обнаруживал скорпиона под камнем, на который клал голову вместо подушки. Среди других неприятных жителей джунглей попадались, например, змеи толщиной с человеческое бедро.

У каждого оружия есть свои причуды. Поначалу «тип 99», которую я использовал тридцать лет, била на тридцать сантиметров правее и ниже почки прицеливания на расстоянии в триста метров. Потом я сумел настроить прицел так, чтобы он стал более точным, но я так и не смог сократить ошибку менее чем до семи-восьми сантиметров.
Приклад этой винтовки был примерно на три сантиметра короче обычного, так как в какой-то момент я снял металлическую пластину с приклада и отпилил часть сгнившего дерева. Заменив пластину и вкрутив новые винты, я с радостью обнаружил, что винтовка теперь лучше подходит к моему росту, чем раньше.
В перестрелках с войсками и островитянами мы захватили карабин и охотничье ружьё, но без патронов они были бесполезны для нас, и мы закопали их в джунглях.
Пуля из пехотной винтовки пролетает около 670 метров за первую секунду после выстрела, а пуля из карабина – всего около 500 метров. У местных были карабины, и, если мы видели, что они в нас стреляют с большого расстояния, мы знали, что у нас есть около секунды чтобы увернуться. Ночью можно даже увидеть летящую пулю, потому что она светиться в полёте голубоватым светом. Однажды я увернулся от летящей пули, развернувшись к ней боком.
Когда подстрелили Симаду, мы с Кодзукой были вынуждены скрываться так быстро, что забыли наши штыки. Позже мы нашли штыки для для пистолета-пулемёта Томпсона в хижине одного островитянина, и подпилили крепления напильником так, чтобы они подходили к нашим винтовкам. Напильник, очевидно, тоже был реквизирован.
Наши подсумки для боеприпасов были сделаны из пары резиновых кроссовок. Сначала мы клали патроны в тканевые мешочки, перевязанные бечёвкой. У каждого из нас было по два мешочка в подсумке, в одном двадцать патронов, вдругом тридцать. Верх подсумка загибался набок и застёгивался на крючок, как чехол для фотоаппарата, чтобы сохранять содержимое в сухости. Помимо боеприпасов в подсумке я носил пять патронов в кармане штанов, и ещё пять всегда были заряжены в винтовке. Всего, таким образом, у меня с собой всегда было шестьдесят патронов, достаточно, чтобы отбиться даже встретив довольно большой поисковый отряд.
У меня было шестьсот пулемётных патронов, и в свободное время я отобрал из них годные и подправил, чтобы ими можно было стрелять из моей «тип 99». Множество патронов были испорчены и их надо было использовать для других целей.
Поскольку при использовании таких модифицированных патронов я не мог перезаряжать винтовку обычным движением затвора, я использовал их только чтобы подстрелить корову или отпугнуть местных выстрелом. Всего у меня было около четырёхсот хороших патронов, которые я начал использовать примерно когда сбежал Акатсу. Они почти кончились к тому моменту, когда я вышел с гор двадцатью пятью годами позже. В среднем я расходовал всего шестнадцать патронов в год.
Мы очень берегли оставшиеся боеприпасы. Мы прятали их в расщелинах скал, и закрывали камнями. Мы проверяли тайники ежегодно в одно и в то же время перекладывали патроны в новые емкости. Мы маркировали точно рабочие патроны кружком и вероятно рабочие – треугольником. Из слишком ржавых патронов мы доставали порох и использовали его для разведения костров. Его можно было поджечь линзами, которые мы реквизировали.
В качестве емкостей для хранения боеприпасов мы использовали бутылки из под виски и других напитков, брошенные островитянами. Мы использовали резину от старого противогаза для закупоривания бутылок. Опасаясь, что крысы могут съесть резину, мы к тому же закрывали горлышки бутылок металлическими колпачками, сделанными из жестяных банок.
Мы старались уложить камни, закрывающие наши тайники, таким образом, чтобы они выглядели как можно естественнее, иногда настолько успешно, что сами с трудом могли их найти. За год на камнях могли вырасти лианы, а иногда сверху падали деревья, почти полностью закрывая тайник. Если бы не ежегодные проверки, существовала реальная опасность не найти их вновь.
Как видно из всего уже сказанного, худшими для нас были первые годы, пока мы не только боялись совершать открытые рейды, но и присутствие Акатсу нас ослабляло. Когда Акатсу ушёл, оставшиеся трое приняли более агрессивную тактику, включавшую, помимо прочего, реквизировать больше припасов у жителей острова. А жители, в свою очередь, наслаждались растущим уровнем жизни, что означало для нас не только появления у них большего количества ценных вещей, которых стоило красть, но и большее количество вещей, оставляемых в лесу и других достаточно легкодоступных местах. Таким образом, наш уровень жизни рос вместе с уровнем жизни местных. Смерть Симады лишившая нас друга и ценного работника, если в некоторой мере и облегчила проблему обеспечения нас припасами, то только в той мере, в какой одна корова прокормит двоих дольше, чем троих. Жизнь в джунглях никогда не была лёгкой, но в том, что касается еды, одежды и прочих принадлежностей, нам было гораздо легче в поздние годы, чем в первые пять или десять.